Ломка

Если вам скажут, что у препаратов из группы трамала быстро не формируется эффект привыкания, не верьте. Формируется и еще как. Всего-то какие три недельки регулярного приема и, если вы не наркоман со стажем, вас ждет возможность существенно расширить свой жизненный опыт, понять, что же такое синдром отмены, и, с абсолютной ясностью, почувствовать, почему это называется «ломка». Мое представление о ломке было почерпнуто из Морфия Булгакова, Дневника наркомана Кроули, фильма Игла и песни Ветринского, в которой может про саму ломку и нет, но она так и угадывается за этой «облысевшей и мокрой» горжеточкой и отравлением бульварной сыростью. Нет, нет, все не так драматично. Не было ни голосов, ни старухи с вилами в пестрой юбке, ни прочих ужасов.. При полном отсутствии горжеточки и бульварной сырости, отравление, равно как остальные симптомы таинственного «гриппа», ни на что не похожего и нурофену не поддающегося, запячатлелись в моем сознании и теле и теперь ни с чем не спутаются. Потому что, как это часто бывает, практические занятия более эффективны, чем теоретические знания. Страх до сих пор ползает, перебирая сотней крошечных лапок между моими лопатками. Страшно, потому что я отчетливо понимаю, что вариантов, в смысле возможности не пить эту дрянь, у меня не было.

Какая странная штука боль. Сначала как будто болит в одном месте, например в ноге, даже, если сильно болит, то ты отдельно, а боль отдельно. Постепенно боль захватывает, распространяясь по телу и сознанию и становясь как будто частью меня. На пике боли, мне кажется даже сутью. Наверное, так выглядит шизофрения. Как будто есть я и есть боль, которая может сначала стать частью меня, а потом вытеснить меня остальную.

Я вспоминаю пациента, молодого человека, которого нам показывали в институте на цикле психиатрии. Ему было 28 лет, но выглядел он на 18. Так часто бывает с пациентами с шизофренией.. То, что с ним происходило он описывал очень ярко. «Мне кажется», - говорил он – «что есть какая то субстанция (он описывал ее подробно), с которой у меня общий мозг. И она захватывает все больше и больше». Это было удивительно точной метафорой того, что с ним происходило. Он описывал, как постепенно части его жизни отмирали. Он был прекрасным пианистом, давал концерты, у него было много друзей, он любил читать. Но постепенно совсем перестал играть, не смог выступать, потом стал реже играть дома, потом вообще перестал подходить к инструменту, не мог. То же происходило с другими сторонами его жизни, которая сузилась до борьбы с Субстанцией и взаимодействием с врачами. Врачи не очень могли ему помочь и были настроены пессимистически. Он был очень симпатичный, и мне было щемяще жаль его.

Так вот с болью похоже. У боли разные маски. Но все они немного того. А иногда совсем того. Сознание сужается и становится все все равно. Просто хочется, страстно хочется, чтобы эта боль закончилась. Как угодно. Все равно как. В прошлый раз, я всерьез размышляла, не перегрызть ли вены. Мысль идиотская, но я не об этом. Я об опыте, когда сознание совсем сужено. Маленький сын, дочки, муж… Не то чтобы я о них забыла, просто они оттеснены на периферию сознания этой гигантской сволочной болью, которая диктует как поступать. Боль становится главной. Я представляю себя героем картин Шелли. Мне кажется, он бы отлично понял корчения и изломанность, которые и есть я сейчас.

Этот сверлящий штырь, как железяка с рванными краями, впивающийся в мое бедро и голень и вкручивающийся в них, не дает жить и очень слабо реагирует на горы таблеток. Ее просто необходимо уничтожить. И при этом эта сволочь – часть меня. Она физически находится во мне. Может быть так сходят с ума. Может быть это похоже на витальную тоску при депрессии? На душевную боль, которая толкает людей к суициду? Во всяком случае состояние явно психически ненормальное. И пациент, что называется недоступен. Мне кажется, я немного лучше понимаю своих пациентов с депрессиями. Так что с профессиональной точки зрения даже любопытно.

Есть и другие полезные следствия этой ситуации, расширение опыта, так сказать. Например, я стала матерится, и делаю это свободно и с удовольствием. А еще я поняла что значит вштыривает, практически в буквальном смысле этого слова, особенно, когда проходит действие обезболивающего, а оно полностью проходит ровно через несколько часов (можно прямо часы сверять) и интенсивность боли становится невыносимой. А еще я, кажется, примерно поняла, что такое приход. В наркоманском смысле слова. Потому что когда куча этих лекарств наконец начинает действовать, боль слегка отпускает и из штыря–железяки превращается в ручищу сжимающую мое бедро и голень, я ощущаю правда кратковременное, всего-то на полчасика, ослабление боли и такое сладкое блаженство. Знала бы я каким «гриппком» оно потом отзовется!

Мерзкую боль не удается купировать, и дело, по всему видно, движется ко второй операции маленькими, но очень уверенными шажками.

Интересно, как будет на этот раз. В прошлый раз это был какой-то экшн, переходящий в трагикомедию (к счастью, скорее комедию, чем траги) по всем правилам жанра, включая наркотики и частный самолет (медавиацию). Ну ладно, в наркотиках не было никакого экшена, они просто кололись в попытке создать небольшой промежуток времени, когда я не приглядывалась к венам, размышляя как бы их перегрызть, то есть восстановить островки нормальности в моем измотанном болью сознании. А вот самолетик был настоящий, медицинский с фельдшером и капельницами. И меня туда прям по-настоящему перегрузили со скорой, которая с мигалкой приехала прямо на взлетное поле. И всю дорогу фельдшер порывался меня немножко полечить, но, к счастью, этого не потребовалось. Летели мы весело, я лежа, а мой муж, сын и дочь — сидя. Наша семейка и фельдшер заполнила весь салон. Уютненький такой маленький самолетик с настоящей стюардессой и даже завтраком, который как полагается нам предложили в полете.

Вообще мы тут бываем часто и всей семьей и по отдельности. Последней перед этим полетом здесь была моя средняя дочь. Больше всего ей понравился музей, в котором было несколько залов, где люди с разными ограниченными возможностями вели экскурсии. Например, был зал слепоты. Посетителям предлагалось надеть специальную повязку, делающую их слепыми и провести так час. Экскурсию вел слепой экскурсовод. А еще был зал старости. Посетителям одевали на ноги колодки и на руки какие то утяжелители, потому что в старости труднее двигаться. Экскурсию по этому залу вел человек 98 лет. Дочке настолько понравилась, что она решила в старости переехать в Холон и работать в этом музее в зале старости. Идея неплохая.

Но пока говорить о карьере экскурсовода в музее старости нам было рановато, и прилетели мы совсем по другому поводу. Хотя путешествие и начиналось с мигалками, долетели мы вполне спокойно.

Зато в клинике было настоящее приключение. Во-первых, операция была назначена на 5 часов. Нам строго сказали, чтобы мы прибыли заранее, потому что в 4 ко мне должен прийти анестезиолог, но в 4 он не пришел, а вместо него пришла медсестра, с вопросом как же мы собираемся делать эту (и она назвала совсем другую) операцию без специальных анализов? Я говорю: «Так будет же маленькая операция, мы договорились с хирургом Меркулисом». А сестра мне: «Ничего подобного. Вот ваша карта. Оперировать будет хирург Рубилис. И операция у вас большая». Сказала и ушла. А я осталась в палате. Я бы убежала, если бы могла встать, но я не могла и поэтому осталась в полном недоумении, переходящим в панику. Анестезиолог не пришел ни в 4, ни в 5, ни 6, ни даже в 7. Зато заскочил (всем своим видом показывая, что на секундочку) хирург Меркулис: «Не волнуйтесь, — говорит, — что в карте написано, все неправда, оперировать буду я, отрежу немножко, а Рубилис записан просто так, для виду. Сейчас вас возьмем». И убежал. Я немножко успокоилась, хотя недоумение осталось. И мое медицинское образование требовало беседы с анестезиологом. Я позвала сестру: «Где, - говорю, - анестезиолог?». «Анестезиолог, - отвечает, - в операционной, работает», — с таким видом, как будто я требую оторвать анестезиолога от работы по всякой ерунде». «Не, - говорю, - так не пойдет, я хочу до операции с анестезиологом поговорить». Не прошло и двух часов, как в палату вбежал анестезиолог, с порога кинув на тумбочку две голубенькие таблетки. «Вот, -говорит, - выпейте, а я побежала». Я спрашиваю. – «Это что?». «Это - валиум, вы же нервничаете». «Мне не нужен валиум, мне нужно с анестезиологом поговорить», - занудничаю я. «Не , - отвечает, - поговорить не могу, я из операционной на пять минут выскочила, чтобы вам валиум дать», - и умчалась, видимо, обратно в операционную.

Все произошло так быстро, что, если бы не две таблетки, которые голубели на поверхности тумбочки, можно было бы подумать, что это был сон. Между тем было уже 9 вечера, я валялась в палате на вполне комфортной кровати, надо мной висели какие то мониторы, тонометры и кислород, не дающие забыть, что я в больнице. Муж отчаянно читал мне стихи. Никаких намеков на операцию и даже на анестезиолога не возникало.

В 11 вечера, наконец зашла медсестра и говорит : «Все, пора». «А как же анестезиолог?» - спрашиваю. «А анестезиолог уже ждет там в предоперационной. Сейчас вас отвезут». И тут входят двое, волоча каталку. Точнее волочили они ноги, а каталку толкали, но с таким трудом, что даже щетина на стариковских небритых лицах испытывала серьезное напряжение. Я сразу поняла, что это экскурсоводы из музея старости, которых оттуда уволили, по возрасту, потому что они перешли в следующую возрастную категорию, и было очевидно, что отвезти они меня могут только в одно место в этой больнице, в самое грустное.

Я попыталась попросить медсестру меня отвезти в предоперационную, но она сказала, что туда медсестры не возят, и я обреченно взгромоздилась на каталку, отдала мужу свой телефон, поцеловала на прощание. Старички, впрочем оказались, хоть и дряхлые, но веселые. Они хором сказали мне, что у них легкая рука и, когда они отвозят в операционную, все всегда возвращаются живыми. Это меня очень обнадежило, и в предоперационной, в которую меня, то есть каталку со мной, вкатили, мы расстались друзьями. Не буду описывать местную предоперационную. Это отдельная история. Я вспомнила товарища Сухова и, благодаря ему, в первый момент осталась в состоянии любопытства, а не испугалась. Восток – дело тонкое. Здесь удивительным образом уживаются высокие технологии с какими то совершенно примитивным, таким деревенским даже , устройством некоторых мест, например предоперационной. Не вдаваясь в подробности, в предоперационной на каталках валялось несколько полуголых людей разного полу, разделенных тоненькими песочного цвета шторками, напоминающими о географическом положении.

Старички ушли, и я осталась в полном одиночестве на своей каталке. Никакого анестезиолога не было и в помине. Перед мной тикали часы, и где-то сбоку сновали медсестры, занятые какими-то своими делами. Через полчаса мне надоело ждать, и я спросила медсестру, не знает ли она, где же анестезиолог, который ждет меня внизу. Медсестра (которая оказалась очень любезной), взяла мою карту и сообщила, что анестезиолог еще на другой операции. «Как же так? Мне сказали, что она ждет меня внизу». «Ой, ну что вы», - сказала девушка с характерным житомирским выговором, - «это же Израиль, - если вы назначили встречу на час, а приехали в три – вы не опоздали». «Аааа». «Волнуетесь?», - доверительно спросила девушка, заглядывая в мою карту. И не дождавшись ответа, и глядя не на меня, а в мою историю болезни, сказала: «Еще бы. Такая большая операция». Я вздрогнула. «Почему большая?» - спрашиваю. «Доктор Рубилис, делает только большие». «Почему Рубилис, меня будет оперировать Меркулис», - сдавлено пропищала я. А сама думаю, что у меня даже нет с собой телефона и никто меня уже не спасет. Неизвестный анестезиолог усыпит меня и неведомый Рубилис оттяпает полспины. Вид у меня при этом был наверное панический, настолько панический, что медсестра то ли сжалилась надо мной, то ли испугалась, что ей придется сейчас ставить мне капельницу с реланиумом и вообще возиться, то ли еще по какой то причине, сказала, что так уж и быть, позовет моего сопровождающего, чтобы я тут одна не лежала в ожидании. И действительно через минут 20 появился мой муж, мертвенно бледный, потому что его вызвали по громкоговорителю в предоперационную, и он естественно подумал, что дело плохо. Еще полчаса мы провели вдвоем в ожидании за шторкой: я на каталке, муж рядом с каталкой, подбадривая друг друга.

Между тем часы за шторкой показывали без двадцати двенадцать. И тут появились хирурги, целых два. Уже знакомый мне Меркулис улыбаясь, спросил, как я себя чувствую и бодро сказал, что сделал уже 8 таких операций сегодня. Я с опаской поинтересовалась, не устал ли он. «Ну так», - пошутил Меркулис, - «руки немного дрожат». Но мне уже было не до шуток, и я совсем перестала веселиться и даже улыбаться, когда Меркулис, выбегая из предоперационной (а они почему-то все двигались пробегая), обернувшись сказал: «А кстати, вот тот самый доктор Рубилис, который будет вас оперировать», указывая на второго хтрурга, высоченного человека с квадратной челюстью. Тот протянул мне гигантскую ручищу, и пока я лежала с открытым ртом, оба они выбежали из предоперационной. Тут у меня началась настоящая паника. Я стала орать, чтобы меня немедленно вывезли отсюда, что я лечу домой, и больше не хочу знать ни Меркулиса, ни Рубилиса. Медсестра стала звонить кому-то , что-то быстро говоря. Единственное, что я поняла: «Patient in panic». Я уже представляла себе нескольких Рубилисов со смерительными рубашками, но нет, явился один Меркулис. Он клятвенно заверил меня, что все это было шуткой, что руки его не дрожат, и он сам будет меня оперироать и отрежет то, что надо и не капельки больше, и даже сам повезет мою каталку в операционную и не покинет меня ни на минуту. Странно, но это меня успокоило, и я готова была ему поверить. Но тут появилась анестезиолог. Анестезиолог тоже была шутница, поэтому сразу стала рассказывать, как даст мне наркоз, а потом пойдет пить кофе и за покупками. Медсестра делала ей отчаянные знаки и бормотала, что случай не тот и не надо шутить, но кроме меня медсестру, кажется, никто не услышал, во всяком случае ее не услышала анестезиолог, которая продолжала перечислять дела, которые она успеет сделать, пока я буду валятся в смоделированном ей наркотическом беспамятстве. Впрочем все это происходило уже по дороге в операционную. Меркулис, как и обещал, вез каталку. Меня завернули в тепленькую простыночку, что-то вкололи в вену и в следующий раз я осознала себя уже по дороге в палату. Все закончилось. Операция прошла хорошо. И следующие два года я провела довольно благополучно. Жаль, что случился этот рецидив.

И вот, что называется, Дежа Вю.

Вроде и клиника другая, и моих знакомых из музея старости нет. Но я снова в предоперационной. Рядом опять муж и медицинский брокер (по совместительству наш приятель). На руке у меня опять две бирочки, красная и белая, и шторки опять песчаного цвета не дают забыть, где находимся. Чтобы отвлечься от боли, начинаю изучать бирочки. Хммм. Ну, это мы уже проходили. Операция на бирочке другая… Фирменный стиль выдержан. «Ну это девочки — медсестры — перепутали», - говорит приятель брокер, - «Не волнуйся, говорит, - сейчас посмотрим в карте… Ой, и в карте тоже самое. Но ничего, ничего без подписи хирурга ничего не начнут. Он сейчас придет». В общем хирург пришел, подписал все правильно, прооперировал и выдал довольно мерзко выглядящий красноватый неправильной формы кусочек меня в баночке.

Здесь все по-честному. Им чужого не надо. Никакого «сквозь наркоз хирурга слышу»: «Вот это Мурке отдадим». Мурке ничего не отдали, все мне, в баночке. И что мне теперь делать с этим сокровищем? Это же даже не камни. Камни можно было бы на полочку в сервант. А с этим что делать? В прошлый раз тоже такую выдавали. Наверное все дело в том, что в прошлый раз мы неправильно с этой баночкой обошлись. Так что завтра мы вооружимся ложкой, которую сопрем в отеле, пойдем на пустырь тут по близости, выкопаем ямку и…
А что?